Утро только начиналось. Воздух был теплым, как парное молоко и ароматным, как цветы на соседнем лугу. Старый глуховатый пес деловито чесал ухо, и кошка, нисколько не смущаясь его, несла только что пойманного мышонка своим непоседливым детям.
Он стоял на крыльце и наблюдал за просыпающейся жизнью нового дня. Жена уже нарвала травы кроликам. Сам он только принес воды из серебряного родника и, встав перекурить, вдруг посмотрел на жену другими глазами.
Она раздалась в плечах, стала чаще сутулиться, потеряла былое изящество и легкость, хотя родила одну дочь, и волосы предательски отдавали ранней сединой. Он был ее ровесником, тоже надрывался на хозяйстве, но остался стройным красивым мужчиной: смоляные волосы вились и не знали серебра, фигура не потеряла своей легкости, мужики откровенно завидовали его осанке, дружелюбию и умению со всеми ладить.
Он нравился начальству. Не был болтуном, сплетником, не вымаливал себе лучшие условия и премии, хорошо делал свое дело, был отличным водителем, дельным советчиком, внимательным собеседником.
Особенно любила с ним общаться Нина, бухгалтер. Она приехала из города: миниатюрная блондинка с лукавым прищуром голубых глаз, пухлыми губами, шлейфом дорогих легких цветочных духов. Нина не выходила из машины — выпархивала, и еще долго в машине оставались ее духи. Не то, что жена Людка: выкатывалась, тяжело дыша, минуту стояла и шла на рынок.
Нина ворковала нежно, смеялась колокольчиком. У жены голос был зычным, а когда она ругалась на скотину, даже у старого пса пробивался слух и он отползал в дальний угол будки.
А еще Нина смотрела так, как никогда не смотрела жена. С восхищением! Тем самым неподдельным восхищением, как смотрят на победителей затяжной битвы. Он стал тщательней бриться, купил в городе новые джинсы и недорогой одеколон. И Нина, сразу заметив перемены, легонько провела пальчиком по его щеке и улыбнулась
— Вам, Борис, и с небольшой щетиной хорошо. Вы на американского актера Пирса Броснана похожи. Он Бонда играл.
Людка за обедом говорила, что пора ехать на сенокос, пока погода; что Ливневы уже два стога поставили: что нужно поправить пол корове…
Как-то ночью он глянул на жену. Она спала крепко — такая раскрасневшаяся, с раздутыми на ногах венами, потрескавшимися пятками, с мозолистыми шершавыми руками, в свободной безразмерной ночнушке в мелкий цветочек. И как же она проигрывала статной ухоженной умничке Нине с высокой упругой грудью и шлейфом дорогих духов.
Он повернулся на другой бок и уснул. А утром он смотрл на лес, на кошку, пруд… Потом бросил взгляд на жену и от неожиданности вздрогнул. Та сидела на кухне и пришивала ему пуговицы на рубашке. Растрепанная, умытая родниковой водой, она будто вся светилась в утреннем солнце. Это было так… завораживающе.
— Ты чего, Люд? — спросил он.
— Да я тут вспомнила, Борь, как я тебе эту рубашку купила. Мы в городе гуляли — помнишь? Лет десять назад было… В кино ходили, мороженое ели, в кафе сидели, потом в магазин заглянули, и я заметила, как ты трогаешь рубашку. Понравилась она тебе. И я подумала, бог с ними, с Анькиными сапогами, походит в старых, а ты и так себе ничего не покупаешь. И позже купила ее сама. Надо же… Столько лет прошло, а рубашка как новая, только вот пуговки отлетели. И она улыбнулась.
А ему стало жгуче стыдно за мысли свои, за сравнение предательское, за то, что разглядывал ее морщась, ночью и отвернулся к стене, за то, что помнит прикосновение Нинкиных пальчиков на своем лице.
Он подошел к жене и легонько чмокнул ее в теплую макушку. И он все понял…
