Прабабушка Эли жила в Ленинграде и работала дворником. Амиля Курапова одна воспитала двух дочерей-погодок, муж ее умер от туберкулеза. Амиля была хорошим работником, жильцы дома относились к ней с уважением, всегда дарили подарки на Новый год ей и ее дочкам, помогали девочкам с уроками.
И вдруг грянула война. Мужчины стали уходить на фронт. Когда в сентябре город окружило полчище черных тараканов, эвакуироваться стало невозможно.
По карточкам можно было взять продукты. Жили на первом этаже, топили маленькую печку обломками мебели из разбитых брошенных квартир. Постепенно продуктов по карточкам стали выдавать все меньше. Отстояв чудовищную очередь, девочки могли уйти с пустыми руками.
А как-то в декабре домой она принесла мальчика. Нашла его на улице. После бомбежки он лежал один посреди дороги и хныкал: ножки его придавлены каменной тумбой. Амиля не могла бросить его на произвол судьбы, разрыла землю под тумбой и вытащила его. Куда девать мальчишку? Решила, что возьмет пока к себе, а потом отнесет в милицию. Принеся домой малыша к себе, Амиля обтерла его водой, смазала ранки, приласкала, и тот, улыбаясь четырьмя зубами залопотал:
— Ма-ма-ма-ма.
И все. Отдать мальчика в чужие руки стало невозможным. Назвали его Витей.
Страшная зима рука об руку с Войной и Блокадой бродили по улицам города, забирая жизни, едва теплящиеся за разбитыми окнами домов. Люди умирали так часто, что смерть перестала быть трагедией. Вошла в обыденность жизни, вернее выживания. К февралю совсем стало плохо. Амиля заболела. Свалилась с жаром, бредила, не узнавала дочек. Девочки подъели все, что было дома, и решились пойти получить хлеб по оставшимся карточкам. Укутали вялого от голода Витю и положили к маме в постель согреться, ведь та пылала от лихорадки.
Выходить на улицу было страшно: сил почти не осталось, студеный ветер валил с ног бескровные детские тела, а тут еще страшные рассказы про обезумевших от голода людей, которые могли даже убить, за кусочек блокадного хлеба. Но другого выхода не было, и Дина с Эльмирой, вцепившись друг в друга, тихо двинулись в пункт отоваривания. Но ушли они недалеко. Из-за разбитой двери парадной выглянула страшная женщина, грузная, отечная: тогда многие опухали от голода.
— Я провожу, деточки. Вы куда идете? Девочки идут за хлебом, правда?
Лохмы волос торчали из-под платка, щеки синюшные, взгляд бессмысленный. Вдруг, пронзительно закричав, она ударила Элю кулаком по голове — и девочка рухнула на землю.
— Отдай карточки, отдай…
Женщина вцепилась в воротник Дины. Эля тихо плакала, пытаясь подняться с земли. С рычанием женщина разодрала на Дине платок, рванула сумочку так, что ремешок оборвался, и бросилась бежать с драгоценной ношей, оступаясь на ледяной дороге.
— Теперь мы умрем, — шепотом сказала Дина.
— И мама и Витя, — добавила Эля.
Они спят, наверное. Давай не пойдем их будить, пусть во сне умрут. А мы тут. Говорят, что замерзать не очень больно. Ты тоже засыпай. Уснем и все…
Девочки закрыли глаза. Сопротивляться голоду и холоду не было сил. Не надо бороться, можно просто не жить…
— Эй, девчонки! Что вы, мои хорошие! Нельзя лежать, вставайте! — мужской голос вырвал Эльвиру из морозного плена.
Какой-то красноармеец тряс ее и абсолютно белую Дину. Просыпаться было больно. Больнее, чем умирать. Кровь не хотела бежать по окоченевшим рукам и ногам. Но мужчина был настойчив. Он тряс девчонок, растирал их побелевшие щеки. Вот уже Дина со стоном открыла глаза.
— Зачем… — горестно зашептала она. — У нас уже почти получилось.
— Мама заболела, не может ходить, нас у нее трое, а карточки украли. Мы все равно умрем.
Эля заплакала тихо и почти без слез. Заплакал и военный, глядя на этих спокойных девочек, для которых смерть оставалась единственным выходом. Вдруг он сбросил вещмешок, достал сверток.
— Вот, ну, вот же, — покушайте…
На колени Дине упал тяжелый плотный брусок хлеба. Девочки завороженно уставились на хлеб, но не двинулись, не коснулись даже пальцем: это было чудо! Желудок предательски заурчал, взывая к жизни…
— Доченьки, да что же вы? Ешьте, берите!
…Спустя несколько секунд сестренки перестали есть. Они проглотили со всхлипом кусочки, которые набили в рот, но руки опустились на колени.
— Нельзя, дома мама, Витя… Дина заворачивала кусочек в платок.
Солдат смотрел на них во все глаза и молчал. Долго молчал. Потом встал, завернул почти целую буханку и спрятал в вещмешок.
— Ну, пойдемте. Я провожу вас. Вы мне кипятку согреете, чаю попьем. Вода есть дома?
…Дома их встретила глубокая тишина. Печка давно погасла. Но мама и брат были живы. Солдат исчез ненадолго, и вернулся с ножками от старинного стола. Красивые были ножки и горели хорошо. В воде плавали крупинки чая, на тарелке лежали четыре кусочка хлеба. Что это? Белое, похожее на кусочки льда. Сахар? Чай с сахаром?
Мама смотрела на это великолепие странным взглядом: спит она или все чудеса происходят наяву? Маленький Витя сосал хлебную горбушку, сидя на руках у дяди Вити, а тот поил его из кружки сладким чаем.
— Отпустили на двенадцать часов, искал своих. Жена и сын Васька. Когда меня призвали, сыну пять месяцев было. Теперь уже годик. К дому ходил — побитый стоит. Бегал, кричал, но никто голоса не подал. Ребята с хлебом помогли, не ели — для меня складывали. Пойду, еще своих поищу. А если найду — сюда приведу. — ну, прощаться будем!
Он крепко обнял и расцеловал порозовевшего Витю, девочек, сжал плечи Амиле, и вышел. Дверь снова распахнулась: дядя Витя свалил у печки ломаные стулья, подлокотники от дивана, еще какую-то деревянную мелочь.
— Топить будете. Хлеб на порции разделите, надо дотянуть до следующего месяца. Смогу если, еще приду. Ну все, все, — прервал он Амилю, которая стала молиться ему от всей души…
Семья Амили выжила в ту зиму. Благодаря солдату, которого они больше не видели. Память о нем живет в их роду, передается из поколения в поколение, и хотя бы одного сына называют Виктором — в честь победы над злом, войной. В честь неизвестного героя, спасшего Амилю и ее детей. В честь будущего, которое все-таки наступило…
