Мариночка… Так ее называют дети. Может, потому что уколов она не делает, а чаще всего просто разговаривает. Улыбаясь, спрашивает о том, о сем, рисунки хвалит. Всем понятно, что утешает, успокаивает. Ведь нас, детей в раковом отделении, врачи среди прочего должны обеспечивать надеждой. Как говорят, на позитив настраивать. А какой здесь позитив? Знаем, усатой санитаркой Ольгой научены:
— Вона, — слышите: молоточки стучат? Энто вам гробики сколачивают…- говорит она.
Да мы и без нее понимаем, каков может быть конец. Но Мариночка все равно рассказывает о нашем будущем, фантазирует. Бывает, сядет на кровать — и давай придумывать:
— У тебя, Славик, — семья большая будет: четверо детей, жена-красавица…
— Пусть, — говорю, — она врачом будет, ладно?
— Ладно. А ты известным следователем станешь. Все девчонки в тебя влюблены будут.
Мне одиннадцать лет. В больнице уже год живу. Мама все реже приходить стала. Придет, сядет на табурет и плачет — аж самому тошно. И перегаром от нее тащит… А отец уже месяца три не навещал. В палате нас четверо. Я самый старший и самый старожил. А недавно новенького на Мишкино место перевели. Олежкой зовут. Лежит, хнычет — больно, говорит. Я ему свои витаминки иногда даю — успокаивается. Но дружить все равно не хочет, мол, незачем. Хотя Мариночку с первых посещений полюбил.
Мариночка — врач. Говорит, что здесь она несколько лет работает, пришла сразу после института. И ведь не зачерствела пока! Хотя, сколько нас Славиков и Мишек, уже проводить успела на тот свет…
Сегодня тоже Мариночкина смена — жду. Тут дверь распахнулась, и я уже собрался поприветствовать Мариночку, но это оказалась тетка Ольга.
— Здрасьте, теть Оль, — говорю. А почему к нам Мариночка не идет?
— Не придет седня, не ждите. Сама заболела с вами, полутырками. — Ну это же надо додуматься! Свои деньги на вас тратила! Вот дура-то!
Только потом от другого врача мы узнали, что Мариночка на свою зарплату нам разное покупала: альбомы, книжки, фломастеры. И в прошлую зиму нам теплые стеганые одеяла на все отделение сшила. А пальто себе купить не успела. Свалилась с воспалением, в другом корпусе теперь лежит…
— При смерти она: температура сорок, лежит, зубами стучит под одеяльцем больничным. Себя на вас променяла. Э-э-эх…
План в голове созрел за секунды. Дождались ночи. Участвовать решили вчетвером. Простыни связать — полдела. Вот смочь, на морозе-то, — самое важное. Двух мальцов решили не брать. Собрали мы в тюк наши одеяла и первым его сбросили. Простыни я привязал к ножке кровати и за окно вылез.
Да чтоб тебя! Ветрище под пижаму забрался. Тут я пожалел, что в тапочках вышел: пальцы на ногах вмиг одеревенели. От подоконника отцепился и перебирая хилыми ручонками, чуть не срываясь, спустился. Олежке показываю, давай, мол, спускайся. Потом кричу: «А ну, обратно лезь! Один справлюсь!»
Тюк с одеялами взвалил и пошел к соседнему корпусу. Палата Мариночки находилась на первом этаже. Я тюк с одеялами прямо на подоконник поставил и замороженными ступнями на него залез.
Вот она, Мариночка наша: лежит, лицом бледная, на лбу испарина, и дышит тяжело, прерывисто. Жалко-то ее как! Она — одна на всех! Любит нас, надежду дает. Смотрю на нее и слезы кулаком размазываю, жалею самого близкого человека…
Но дело надо завершить. Постучал. Вижу: веки ее затрепетали, приоткрылись. Посмотрела на меня. Только слеза по щеке скользнула — значит увидела меня. Жива, значит. Дверь в Мариночкину палату распахнулась — врач с медсестрой забежали. Только это и помню…
Говорят, я от переохлаждения без сознания упал. Ноги сильно отморозил. С того случая я стал местной больничной легендой: из всех отделений на меня смотреть приходили. Сама она поправилась, конечно. Уже через месяц к нам пришла. С улыбкой и слезами.
— Рыцари вы мои сказочные, — говорит.
Я выздоровел. Еще с полгода в столице лечился. И только потом узнал, что мое лечение стоило больших денег. Оказалось, Мариночка все оплатила.
…Свое окно я узнал сразу. Опустился на лавочку в больничном дворе. Из дверей корпуса вышел силуэт в белом халате. По улыбке понял: Мариночка… Уже с сединой. Остановилась, посмотрела внимательно.
— Ну, Славик! Говорил, что некрасивый вырастешь, а сам вон какой!
Ладонь ее взял и лицом прижался, а она меня по голове гладит:
— Не надо, Славик, не говори ничего. Хорошо же все…
Да чего стесняться-то слез своих! Обнял ее:
— Спасибо! Там моя жена слезы платком вытирает, а двое сынишек стоят и не поймут, чего это папка слезы на кулак наматывает. Все, как обещали. Детей пока двое, но это дело наживное!
С тех пор Марина Владимировна стала членом нашей семьи. Хотя, наверное, ее семьей я всегда был.
